Иной юнец, позыв почуя рвотный, мне возразит: какая, право, грязь! Какие лица были на Болотной, какая там Россия собралась, какое поколенье молодое стояло мирно вдоль Москвы-реки... Да, собралась. Но сколько было воя: раскачивают лодку, хомяки! Продажные! Им платят из Америк! Все сговорились! Им разрешено! Говно ведь сроду ни во что не верит, как только в то, что всё кругом говно. Воистину, режим употребил нас. Иные признаются без затей: дороже всякой истины стабильность, всех принципов важней судьба детей... Всё тот же дух, зловонный и бесплотный, проник в слова, в природу языка — я говорю уже не о Болотной, страна у нас покуда велика. Приличий нет. Дискуссии съезжают в мушиный зуд — какой тут, к чёрту, бунт? Сейчас, когда кого-нибудь сажают, кричат: «Пускай ещё и отъе...ут!». Никто не допускает бескорыстья, никто не отвечает за слова; у каждого давно оглядка крысья, — не обижайтесь, правда такова.
Говно — универсальная основа, как в сырости осенней дух грибной. Амбрэ любого блока новостного ужасней, чем от ямы выгребной, поскольку вместе с запахом угрюмым привычных страхов, хамства и вранья от этого ещё несет парфюмом; за что нам это, Родина моя?!
Иль ты осуждена ходить в растяпах, чтоб тихо вырождалось большинство? И главное: я знаю этот запах, но трудно вслух определить его. Так пахнет от блатного лексикона, от наглой, но трусливой сволоты, от главного тюремного закона «Я сдохну завтра, а сегодня ты»; от сальной кухни, затхлого лабаза, скрипучего чекистского пальто, румяных щёк и голубого глаза: «Да, мы такие сволочи. И что?!». Лесной пожар так пахнет, догорая. Так пахнет пот трусливого скота. Так пахнет газ, так пахнет нефть сырая. Так пахнет злоба, злоба — но не та, великая и, может быть, святая, с какой врагов гоняем лет семьсот, а та, с какой, скуля и причитая, строчит донос ублюдочный сексот.
Где форточка, ребята? Где фрамуга? Где дивное спасенье, как в кино? Но в том, как все мы смотрим друг на друга, я узнаю опять-таки говно.
Мы догниваем, как сырые листья, мы завистью пропитаны насквозь. И если это всё чуть-чуть продлится, не верю, чтобы что-нибудь спаслось.
Друзья мои! Никто не жаждет мести. Подсчёты — чушь, и кризис — не беда. Такого, как сейчас, забвенья чести Россия не знавала никогда. Иной из нас, от радости икая, благословит засилие говна — мол, жидкая субстанция такая и для фашизма даже не годна; но этой золотой, простите, роте отвечу я, как злейшему врагу: неважно, как вы это назовёте. Я знаю: я так больше не могу. Я несколько устал от карнавала, от этих плясок в маске и плаще; я не хочу, чтоб тут перегнивало всё, что чего-то стоит вообще. Я не хочу, чтоб это всё истлело, изгадилось, покрылось сволочьём.
Мне кажется, что только в этом дело. А больше, я так думаю, ни в чём.
________
Копрофобия - ужас перед говном (греч.)
Дмитрий Быков