ОДНАЖДЫ ГДЕ-ТО...
(продолжение; см. начало)
Гитара обнаружилась в рундуке матроса из перегонного экипажа – он то ли забыл её, то ли оставил. Инструмент был хороший, но побитый жизнью. Сменившись с вахты, он чаще всего шёл в кубрик и слушал, как комендоры терзают инструмент, вытягивая из полысевших неаполитанских струн настоящую русскую тоску – бессмысленную и беспощадную. С чувством он примириться мог, но вот со звуком…
Однажды, убежав в увольнение, он взял гитару с собой – не знал, что именно, но чувствовал, что надо что-то делать. Попалась вывеска: «Ремонт патефонов». Старый еврей (уж простите за подробность – эта банальность оттого и банальна, что русским для такой работы часто чего-то не хватает) не имел к патефонам никакого отношения, он просто продавал иглы. Зато там же его отпрыски клеили старые рассохшиеся деки, вырезали колки, натягивали новые английские струны, и – о чудо – даже лакировали смычки. История умалчивает о том, почему старый еврей решил восстановить гитару бестолково мнущегося в углу военмора – может быть, инструмент действительно был фирменным, а может, не в гитаре дело было, а в этом моряке-погранце с изувеченной рукой – ведь ясно было, что играть он не умеет. Еврей взял гитару, провёл большим пальцем по ладам. Поставил в уголок. Кряхтя, нагнулся, и вытащил откуда-то другую – попроще, но совершенно целую и с новыми струнами. Ещё покряхтел и вытащил самоучитель с «ятями». И камертон. И сказал: если что – пусть заглядывает.
Гитара заселилась в радиорубку, а там чужие не ходят. Он не учился петь – он учился играть, подстраивая бой под четыре пальца. Старый гитарный букварь был академичен – и эта академичность, вот тут впервые и появившись в его жизни, как-то сразу встроилась в неё оттенками ощущений «хорошо» и «плохо». Не столько самими оценками, сколько их приращениями туда и обратно. И довольно скоро заунывное стеклообразное банджо новичка зазвучало искренними детскими композициями Чайковского, а потом и довольно правильным Бахом, слегка напрягшим политрука, но, поскольку дело не вышло за пределы радиорубки, и ход ему давать не стали.
И эта история со временем стала бы идиллией, если бы не краснофлотец Петухов. Краснофлотец Петухов был старшим радистом и отменным, искренним, блестящим, неповторимым бабником. Не таким бабником, который коллекционирует победы, обязательно выискивая в каждой новой жертве ускользающий идеал, глупый и бесполезный в своей нереальности, и не находит его, обречённый вечно бежать по кругу своего разочарования; а таким, который в каждом новом жесте, движении, изгибе линии бедра и причудливом рисунке родинок на спине читает уникальное свидетельство обилия, щедрости, неизбывности жизни как таковой.
Дневников краснофлотец Петухов не вёл, но, будучи неплохим рассказчиком, частенько поведывал своему молчаливому подчинённому истории женских жизней, к коим он оказывался причастен, старательно обходя вопросы как физиологии, так и собственно койки. Например, женская способность долго и напряженно работать. Или, скажем, почему ни в коем случае нельзя относиться к чужим детям как к чужим, или вот – почему одна его подруга в состоянии одеться во что угодно, и глаз не оторвать, а на второй каракулевая шубка смотрится, как панцирь на черепахе, но при этом первая не в состоянии правильно поджарить картошку, а вторая может дать сто очков шефу лучшего ресторана города – и обе они работают бухгалтерами. Нет, он не был рафинированной экзальтацией «Дона Жуана по-советски», он был обычным добрым бабником. Он не старался поучать – он просто делился собственными рассуждениями. И они дарили благодарному слушателю тот опыт, в котором так нуждалась его, слушателя, дремучая душа, взошедшая на качественных дрожжах классической музыки.
Таким образом, находясь на военной службе в Морпогранохране НКВД на новом и хорошем корабле, в обществе совсем неплохой музыки и краснофлотца Петухова, мой герой удивительным образом оказался исповедан и причащён жизнью так, как это может только присниться младенцу. Мой герой, недалёкий, даже тёмный, безродный сирота, болтавшийся в событийном море неприкаянной пустой бутылкой, в которой, когда её волею провидения прибило к берегам бухты пусть не сказочной, но какой-то добротной и основательной красоты, оказалась подробная, хотя и довольно простая карта с точным местом спрятанных сокровищ.
Когда началась война, он не удивился – в конце концов, всё его, и не только его, детство прошло в состоянии войны с окружающей реальностью – так что странного в том, что эта война, вдоволь наигравшись фланговыми обходами, втупую, большими батальонами, ударила в лоб?
Но война шла где-то далеко, на Западе, туда уезжали добровольцы, оттуда приходили потом треугольные письма. Его тоже попросили написать рапорт добровольцем, он написал. Краснофлотца Петухова отправили, его – нет. Краснофлотец Петухов будет потом голыми руками выбрасывать за борт снарядные ящики с горящей баржи на Волге, потому что на ней ещё сто человек раненых и две престарелые, закопчённые и валящиеся с ног от усталости и впитанного горя медсестры, но всё это окажется напрасным, потому что оставшиеся без бомб «юнкерсы», пользуясь безнаказанным господством в воздухе, будут остервенело штурмовать баржу, пока не закончатся и патроны, и краснофлотца Петухова перережет пополам струя горячего свинца, и одна оставшаяся в живых медсестра за секунду до взрыва снарядов на объятой огнём неуправляемой барже закроет своей высохшей чёрной рукой его васильковые глаза, в которых отражались бегущие над ними облака.
И мой герой увидит всё это в цветном сне – первом в его жизни – ибо между местом гибели краснофлотца Петухова в волнах великой русской реки и режущим воду не менее великого, хотя и общего, океана советским пограничным кораблём, между молотом разгулявшейся войны и наковальней тревожного мира есть восемь часов поясного времени, но нет и волоска надежды на то, что чаша предопределённости минует причастных тайнам.
начало | окончание