ЦУСИМА *
(продолжение, см. начало)
Когда вернулся через пятнадцать минут, связист и комдив-два опять толковали про Цусиму.
– ...ведь явно ж не успевали! Шли на убой.
– А что, сдаваться надо было?! Даже сам факт выхода второй эскадры – это уже шаг, и моральная поддержка для Порт-Артура! – связист рубил, как по писаному.
«Ведь вот что с человеком делает шило животворящее!» – порадовался КИП-овец.
– ...но факт произвёл обратный эффект – японцы выложились из последних сил, чтобы взять Порт-Артур, и взяли. Эскадра на пять месяцев опоздала.
– А то, что отступали – так это кутузовская тактика. К концу войны мы уже превосходили японцев, и во Владик уже первые лодки начали поступать!
– Вот если б не революция, завалили бы наши первые подводники японцев, – вмешался КИП-овец. – В норматив уложился, но заслушался вашими заумными разговорами. Лично я в училище писал реферат: «Роль флота в русско-японской войне»...
– А у меня там два прадеда воевали, – предвосхитил вопрос связист. – Один в Маньчжурии где-то, в полку Деникина, другой на «Рюрике».
– Понятно. А в каких чинах?
– «В каких»... В рядовых, конечно.
– Ну... тогда за предков наших, которые проливали, как говорится...
Говорили о русских артиллеристах, о непонятных интригах в Главном Артиллерийском Управлении, о том, почему снаряды пробивали броню, да не взрывались. Говорили о «загадочном гении Ленина», который всегда стоял за поражение России и рвал её в клочья в угоду мировой революции – Маньчжурия и пол-Сахалина после первой революции; после второй – больше: Финляндия, Польша, Прибалтика, Бессарабия да половина Белоруссии и Украины...
Вдруг корабль чуть накренило на правый борт. СДК начал левый поворот.
– Ну, кажись, мне пора. Подошли к Цусиме, – заторопился связист.
И, будто в подтверждение его слов, экипажу СДК дали по боевой «Готовность номер один». Подводники тоже решили выйти наверх – подышать и посмотреть на ночной пролив.
КИП-овец чуть поотстал в коридоре. Корабль снова резко изменил курс, теперь уже вправо.
– Ёо-о маё, иди сюда быстрее! Гля, чё творится! – заторопил комдив-два.
Корабль входил в море огней. Впереди, слева и справа аж за горизонт уходили яркие пятна прожекторов. Множество миниатюрных японских шхун, не теряя напрасно время, чего-то сосредоточенно ловили, осветив воду. Зрелище было потрясающее. По правилам МПСС наш мастодонт должен был обходить рыбаков, и он, как пьянчужка на церковной площади среди молчаливых богомолок в Великий Пост, стыдливо рыская и покачиваясь, побрёл к выходу из пролива.
– Жируют на нашей кровушке, – сказал комдив-два недобро.
– Знаешь... сдаётся мне, что вся эта наша враждебность какая-то... искусственная, что ли. Будто нас держат и натравливают, чтоб ещё одного Пёрл-Харбора не было. Японцы всё ж поумнели после Цусимы – в сорок первом бросились на американцев, а не на нас... А вот мы не удержались и кинулись добивать их, и себе прихватили японского...
– Ну, это ты зря! Что ж теперь, обратно отдавать? А кто наши транспорта втихаря топил в нарушение нейтралитета? Скажешь, не топили? Родственнички-подводнички... А Л-16?
– Ну, топили..., – махнул рукой. – Слушай историю. Забирал контейнер на морвокзале, было у меня ноль-пять на всякий случай. Подхожу к какому-то приличному деду-работяге, прошу помочь контейнер найти. Пузырь показываю. Нашли махом, а потом к нему в каптёрку, где и приговорили. Потом пивком шлифанулись. Так вот он мне и рассказал, о чём Пикуль умолчал, хотя не мог не знать.
– Про что?
– А про американские пароходы под разгрузкой, про «студебеккеры» с тушёнкой... С сорок третьего года половину ленд-лиза через Камчатку везли, американскими конвоями. Потом грузили на наши – и во Владивосток. А вот уже оттуда поездами на фронт. Говорит, будто америкосы и отстроили Петропавловск...
– Да мало ли чего может наплести подвыпивший работяга!
– Не скажи. Говорит, сопливым пацаном ходил подбирать консервы, которые из кузовов выпадали. Героизм не ахти, но риск был... И потом, Петропавловск до революции захолустьем был, ударных строек не наблюдалось, а тут – бац! – триста пятьдесят тыщ город. Нет, в добрые американские намерения я не верю. Нажились на этих войнах и опять наживаются, а нам ещё долго икать. Столько народу положили!
– Там ещё осталось?
– Там абсолютно всё осталось.
– Пошли уберём, а то вестовой припрётся... – и, ещё раз охватив взглядом, залитое прожекторами от края и до края, подводники ушли в каюту.
Утро было пасмурным, ветреным и холодным. В «тропичке» стало совсем неуютно. Дальше – больше. В десять ноль-ноль дали построение на баке на траурный митинг, форма одежды номер три, чёрная фуражка... Ни хрена себе! Народ полгода не одевал брюки и галстук, забыл про пуговицы и рукава, а потому растерянно заметался. Всё же врожденные инстинкты северян сработали, и в полдесятого стройные, загорелые и не похожие на себя (стереотип подводника: бледный, бородатый и толстый) уже прогуливались по верхней палубе. Особых шуток и острот по поводу смены формы одежды не было. Витал ещё, видно, над головами трагический дух Цусимы. Не до веселья. Хотя без казусов не обошлось.
Всё проспал замполит – и Цусиму, и митинг. Как раз перед входом в пролив выколотил с последнего нерадивого офицера злополучный реферат и «притопил», уснул счастливым сном, верный слуга партии.
А инициатива митинга принадлежала командиру СДК. Наш старпом (командир остался в Камрани расти на ЗКД – замкомандира дивизии) на утреннем построении порекомендовал секретарю парторганизации подготовить трёх выступающих. Ну, понятно, от офицеров всегда есть человек, который не откажется – это он сам. Коммуниста-матроса тоже можно «построить» и написать ему текст. А вот мичман может и послать.
Секретарь настойчиво забарабанил в дверь каюты зама.
– Какой ещё митинг, какая, на хрен, Цусима?! Я ничего не планировал! Кто это там воду мутит? – слуга партии начал понемногу приходить в себя.
– Командир СДК. Нас перед фактом поставил, велел трёх выступающих выделить. Может, вы выступите? – безнадёжно спросил секретарь.
– Ещё чего! Кого ты назначил выступающими?
– Ну... я выступлю. Остальные отказываются. Говорят: не готовы.
– Что значит «не готовы»? Сколько до начала?
– Чуть больше полчаса...
– Предостаточно! Так... кто там у нас скулил о переводе в военную приёмку в Комсомольск из БЧ-5?
– Мичман такой-то.
– Вот и давай его сюда. Ну, а у матросов кто в отпуск первый кандидат?
– Командир отделения электриков, аккумуляторщик, комсомольский секретарь...
– Во-во, и его тоже, если будет выпендриваться. Моряку поможешь, дашь пару тезисов из своего выступления. Повторение – мать учения. А мичман пусть сам выбирается. Смог же дорогу в приёмку найти!
Митинг начался вовремя. На правом борту выстроился экипаж подводников, на левом – свободная от вахты команда СДК. Примерно поровну, но сразу бросалось в глаза, что у подводников преобладали офицеры, а у надводников – матросы. Командование и выступающие сосредоточились перед ходовой рубкой, а внизу перед башней сбилась кучка гражданского персонала и даже две женщины (та, что помоложе, уже безнадежно беременная), возвращенцы из Камрани.
Первым выступал командир СДК, капитан второго ранга. Говорил в основном о воинском долге, который с лихвой выполнила вторая эскадра, и выражал уверенность, что мы – нынешнее поколение моряков – выполним свой. Говорил толково, с чувством, но аплодисментов не последовало – не к месту они здесь.
Затем слово взял их старпом, который переводил абстрактный долг в более конкретные задачи. Даже упрекнул расчёт носовой башни за плохо покрашенный бак «перед входом в историческое место». Но и это было не смешно.
Ветер с налёта пытался сорвать непривычные и неудобные фуражки, солёными брызгами то и дело обдавала волна, и в смысл произносимого на баке никто особенно не вникал. В мозгу всё настойчивее и требовательнее звучало:
...Не скажет ни камень, ни крест, где легли
Во славу мы Русского Флага...
В носоглотке что-то непривычно першило. Наверно, это пыталась пробить себе дорогу скупая мужская слеза – капля воды, солёной, как море...
Из всех выступлений запомнился только крупный прокол мичмана: «...и вот бездарное царское командование погнало советских моряков на убой к Цусиме, которыми командовали безграмотные реакционные офицеры...»
«Гадёныш, – мелькнуло в голове. – Хрен с ними, с «советскими», но ведь не упустил, змеёныш, укусить, пусть не советских, но офицеров…»
Прокол заметили все, но никто даже глазом не моргнул. Не то место.
Застопорили ход. К левому борту поднесли венки. По трансляции наконец-то грянул «Варяг». «Варяг», под который военные моряки неизменно шли парадом по Красной площади, наш старый, добрый, до предела запетый и затоптанный «Варяг»… Но здесь уместен был только он. По корабельной трансляции он звучал убедительнее самой сильной симфонии живьём в самом звучащем концертном зале. Его звучание вызвало море чувств и эмоций. Ещё больнее запершило в горле, ещё больше защемило глаза. Кто пальцами, кто кончиком платочка полезли в уголки глаз. Финалом высшего напряжения чувств и мыслей стало коленопреклонение при опускании венков.. Здесь руки стали ближе к глазам, да и голову можно опустить.
После минуты молчания встали, надели фуражки и разошлись. Но минуты было мало, и она автоматичеки растянулась до пяти. Столько пронеслось в душе за эти мгновения мыслей и чувств, что говорить было неуместно – не находилось и не хватало слов. Хотелось молчать и думать ВСЕМ. Наверно всеобщее общение шло на подсознательном, телепатическом уровне. Это воистине было коллективное мышление!
Но жизнь – суета сует – продолжалась. Надо было идти дальше во Владивосток. Дали команду, дали ход, и пошли. А всеобщая минута молчания, повиснув над Цусимским проливом, осталась позади, как общая мыслеформа уже свершившегося и непоправимого.
см. начало
* из ненапечатанного сборника "Не потонем!"