Мы жили на Командорах. На далёком, продуваемом всеми ветрами острове. Сколько себя помню, всегда мечтал с него удрать. Был впечатлительным книжником. Рыдал взахлёб, до истеричной икоты, читая мытарства Робинзона Крузо, и испытал на себе все чувства сбежавшего из тюряги графа Монте-Кристо, когда после окончания школы белый теплоход навсегда уносил меня на себе…
Сейчас написал бы по-другому. Ну, типа из Фицжеральда: «Он прощался с детством, а над ним кружились и плакали чайки»… Хм, как бы я ни ёрничал, а оно действительно там осталось, моё беззаботное детство. На далёком, продуваемом всеми ветрами острове.
И началась дорога. Вот, вроде бы, самый избитый, зарифмованный штамп: «Дорога. Бла-бла-бла, порога». Или наоборот. Без разницы, а смысл какой! Мы и не задумываемся. А зачем? Он в нас с рождения, на генетическом уровне. И созрел намного раньше массового переселения народов. Наверное, ещё с тех времён, когда пращурам надоела диета, и они, наскакавшись, слезли с деревьев в поисках чего поконкретней – и пошли.
В принципе, ничего не изменилось. Оперился? Вот тебе порог, вот тебе отцовские напутствия, материнские слёзы… и коварный каменюга-указатель на перекрёстке. Пошёл, оглядываясь, неуверенно волоча ножки, получил пару житейских пинков и уже вполне сносно зашагал. Началась дорога.
А вначале был гигантский чёрный парусник.
Я еле на него взобрался по шторм-трапу. Наверху встретил какой-то курчавый испанец, в старинном камзоле, с мушкетами и тесаком на перевязи. Ни слова не говоря, поманил за собой на корму. Долго спускались по скрипучим трапам. Наконец, остановившись перед дверью каюты, распахнул её и пригласил войти. Запомнился стол с ворохом карт, циркулями и какими-то непонятными инструментами. Из угла на большой кровати под обвисшим балдахином услышал сиплое, слабое:
– Пришёл? Подойди ближе.
Глянул за эти свисающие над кроватью занавески. Там лежал в белой рубахе худющий, как скелет, старик с длинными седыми волосами. Самое удивительное – не было страха.
– Кто вы?
– Капитан.
– Почему я здесь?
– Потому что я должен тебе кое-что сказать. Определить тебя на жизнь.
– И вы туда же!!! Родители уже всё определили – школа, институт, женитьба, и любимые внуки на их коленках.
– Я не о том. Родители могут себе придумывать всё, что угодно. У тебя не будет такой спокойной жизни.
– Спасибо. Вообще-то я, как мама, хотел стать библиотекарем…
– Ты будешь бродягой. Томиться будешь, когда захочешь остановиться.
– Почему?
– Ну, наверное, потому что судьба. Умеешь играть на каком-нибудь инструменте?
– Нет.
– Учись.
– Зачем?
– Пригодится.
– Вы меня, дедушка, пугаете. Я только от баяна отбился.
Этот живой труп поднялся на локтях и закашлялся смехом:
– Вон отсюда, баламут!!!
…Кризис миновал. Болезнь отпускала. Родные ходили на цыпочках. Заглянул отец. Подмигнул: «Ну, как ты? Может, чего надо?».
Слабо прошептал:
– Папа, купи мне гитару…
…Через пару лет, запав на пиратские романы, я узнал «Летучего голландца» из моего болезненного бреда. Гигантский чёрный парусник.
...Мороз был градусов за тридцать. Мы с бас-гитаристом стояли посреди реки Амур и пили портвейн «Агдам». Впереди пыжился разноцветьем Хабаровск, а позади сиротливо мигала деревня Покровка. Хм, а над нами в чёрном небе висели созвездья. Я зачарованно не отрывал от них взгляда, а приятель бубнил:
– Хорошо отыграли, красивое бабло сняли. У меня есть ещё парочка халтур. Кстати, в твоём любимом акустическом варианте. Забиваю?
Я отвёл взгляд от звёзд и вернулся на амурский лёд:
– Знаешь, чувствую, что-то со мной происходит. Хочу поменять обыденность за своим окном. Хочу пойти, но не знаю ещё куда.
– Чего?! Ну, конечно, допивай, и шустро погнали. Ещё пилить и пилить, а морозяка-то крепчает…
Болтливый «Харон» вёл меня через замёрзшую реку к другому берегу, на котором, я уже был уверен, меня ждали перемены. Щемили предчувствия, и уже начинали зудеть пятки в преддверии Большой дороги…
А мороз ощутимо давил за тридцатку.
© Сергей Косыгин, 1978–2012 г.
Рисунок Сергея Пасенюка ©